Рэй Брэдбери

Остров

Зимняя ночь белыми клочьями носилась за освещенными окнами. Снежная вереница то выступала размеренным шагом, то взвивалась и закручивалась вихрем. Но непрестанно сыпала и ложилась белая крупа, бесконечно заполняя тишиной глубокую бездну.

Дом был заперт, заткнуты все щели, все окна, все двери и створы. В каждой комнате мягко светили лампы. Задержав дыхание, дом погрузился в теплую дрему. Вздыхали батареи. Тихо жужжал холодильник. В библиотеке, под зеленым, цвета лайма, абажуром керосиновой лампы, двигалась белая рука, скрипело перо, лицо склонилось над чернилами, высыхающими на этом искусственно-летнем воздухе.

На верхнем этаже в кровати лежала старая женщина и читала. Напротив, через гостиную, ее дочь раскладывала белье в гардеробной. Еще выше, в мансарде, ее сын, лет двадцати пяти, изящно стучал на пишущей машинке и бросал очередной комок бумаги в растушую на ковре кучу.

Внизу кухарка закончила мыть винные бокалы после ужина, с мелодичным звоном убрала их на полки, вытерла руки, поправила волосы и протянула руку к выключателю.

И в этот самый момент все пятеро обитателей заснеженного ночного дома услышали необычный звук.

Звук разбивающегося окна.

Он напоминал треск лунно-белого льда на полночном пруду.

Старая женщина села в своей кровати. Ее младшая дочь перестала раскладывать белье. Сын, собиравшийся было скомкать отпечатанную страницу, застыл, сжимая в кулаке бумагу.

Вторая дочь, в библиотеке, затаила дыхание, дав темным чернилам с почти различимым шипением беспрепятственно высохнуть на полпути к странице.

Кухарка остановилась, держа руку на выключателе.

Ни звука.

Тишина.

Только шелест холодного ветра, залетевшего в какое-то дальнее разбитое окно и гуляющего по комнатам.

Все головы, каждая в своей комнате, повернулись, посмотрели сперва на едва заметное шевеление коврового ворса, ласкаемого дыханием ветра, проскользнувшего под каждую дверь. Потом их взгляды метнулись к медным ручкам дверей.

Каждая дверь имела свою оборону, у каждой была система защиты – щеколда, цепочка, засовы, ключи. Мать за те годы, когда ее странности развивались, раскручиваясь как юла, пока не дошли до полного абсурда, носилась с этими дверями так, будто каждая из них была драгоценным, удивительным и новым живым существом.

Пока болезнь бесцеремонно не уложила ее в постель, она годами твердила всем, что боится всякой комнаты, которая не может мгновенно превратиться в крепость! Дом, где жили женщины (сын Роберт редко спускался со своей верхотуры), требовал средств быстрой защиты от слепой алчности, зависти и насилия этого мира, чья лихорадочная похоть лишь немного умерялась зимой.

Такова была ее теория.

– На что нам столько замков! – возмущалась Элис много лет назад.

– Настанет день, – отвечала ей мать, – и ты возблагодаришь Бога за один-единственный крепкий замок.

– Но грабителю, – говорила Элис, – достаточно всего лишь разбить окно, открыть эти глупые замки и…

– Разбить окно! И тем самым предупредить нас? Чепуха!

– Все было бы гораздо проще, если бы мы попросту держали деньги в банке.

– Опять чепуха! В двадцать девятом я хорошо узнала, что значит отнять у бедняка последнюю монету! У меня пистолет под подушкой, а деньги под кроватью! Я сама – Первый национальный банк Оук-Грин-Айленда!

– Банк с капиталом в сорок тысяч долларов?

– Замолчи! Почему бы тебе не выйти на улицу и не покричать об этом на всех углах? Кроме того, злодеи могут прийти не только за деньгами. А за тобой, за Мэделин… за мной!

– Мама, мама! Мы же старые девы, будем смотреть правде в глаза.

– Мы женщины, не забывай, женщины. А где остальные пистолеты?

– По одному в каждой комнате, мама.

И вот так, из года в год, вся эта домашняя артиллерия заряжалась и приводилась в боевую готовность, люки задраивались и отдраивались в зависимости от времени года. Вверх и вниз по проводам бежал сигнал внутреннего телефона, работающего от батарей. Дочери, хотя и не без улыбки, согласились на установку этих телефонов: по крайней мере, это избавит от необходимости кричать с этажа на этаж.

– А почему бы одновременно, – предложила Элис, – не обрезать внешний телефон? Вот уже давно никто из города из-за озера не звонил ни мне, ни Мэделин.

– К черту этот телефон! – подхватила Мэделин. – Каждый месяц он стоит нам кучу денег! Ну кому мы можем туда звонить?

– Мужланы, – отозвался Роберт, направляясь на свой чердак. – Все они мужланы.

И вот сейчас, глубокой зимней ночью, послышался один-единственный, одинокий звук. Звук разбивающегося оконного стекла, словно тонкий звон лопнувшего винного бокала, словно пробуждение от долгого и уютного зимнего сна.

Все пятеро обитателей этого дома-острова превратились в белые статуи.

Если бы кто-то заглянул в окна каждой комнаты, он бы подумал, что это музей восковых фигур. Каждый его обитатель, застывший от ужаса, был представлен в последнее мгновение работы мысли: когда пришло осознание. В каждом из остекленевших глаз виднелась та же самая искра, которая мелькает и навсегда запечатлевается в памяти, когда на залитой солнцем поляне застывший в испуге олень медленно поворачивает голову, чтобы заглянуть в длинное, холодное дуло стального ружья.

Внимание каждого из пятерых было приковано к двери.

Каждый увидел, что от этой ожидающей, готовой замкнуться двери его кровать или кресло отделяет целый континент. Расстояние, незначительное для тела. Но психологически непреодолимое для разума. А вдруг, пока они будут делать этот бросок, этот длинный бросок, чтобы задвинуть засовы, повернуть ключи, нечто из холла прыжком преодолеет такое же расстояние и вломится в еще не запертую дверь?!

Эта мысль пронеслась в каждой голове со скоростью машинки для стрижки волос. Она пригвоздила их к месту. И не отпускала.

За ней пришла другая, успокаивающая мысль.

Ничего страшного, говорила она. Ветер разбил окно. Какая-нибудь ветка упала, конечно! Или снежок, брошенный каким-нибудь маленьким зимним шалунишкой, неслышно подкравшимся в ночи и неведомо куда направляющимся…

Все пятеро обитателей дома одновременно встали.

Коридоры сотрясались от ветра. Бледность хлопьями оседала на лицах семейства, засыпала снегом их воспаленные глаза. Все уже приготовились было схватиться за ручки своих дверей, распахнуть их, выглянуть наружу и крикнуть: «Это всего лишь упавшая ветка дерева, да!» – но тут послышался еще один звук.

Лязг металла.

А потом где-то, словно неумолимое лезвие огромной гильотины, начала подниматься рама окна.

Она ползла в своих проржавевших пазах. Она раззявила свой огромный рот, впуская в дом зимний холод.

Все двери в доме заколотились и заныли всеми своими петлями и порогами.

Порыв ветра задул лампы в каждой комнате.

– Никакого электричества! – когда-то, много лет назад, заявила мать. – Никаких подачек от города! Наш козырь – самодостаточность! Ничего не давать, ничего не брать.

Ее голос, затихая, канул в прошлое.

Не успели масляные лампы потухнуть, как в каждой комнате ярче, чем дрова в камине, вспыхнул и разгорелся страх.

Элис чувствовала, как он призрачным светом пылает на ее щеках. При свете этого ужаса, горевшего на ее челе, она могла бы читать книги.

По всей видимости, оставалось только одно.

Четверо людей, все вместе, каждый в своей комнате, одинаково бросились к своим дверям и начали ковыряться в замках, задвигать щеколды, накидывать цепочки, поворачивать ключи!

– Я в безопасности! – кричали они. – Я заперся, я в безопасности!

Так поступили все, кроме одного человека – кухарки. Она проводила в этом варварском доме каждый день лишь несколько часов, дикие страхи и паника матери ее не касались. Жизнь в городе за широким травяным рвом, забором и стеной с годами сделала ее практичной, и она размышляла всего мгновение. После чего совершила то, что должно было быть жестом спасения, но стало жестом отчаяния.